прыгнул под подбородком и вернулся на место.

Словно и не было ничего, Иринархов буднично, деловито сказал:

— Значит, с мальчиком этим, с Женей, и придешь на моленье.

— Что — и он с вами? — недоверчиво спросил Шутов. — Или мне…

— С нами, брат, с нами, — солидно кивнул Иринархов. — Многие еще с нами пойдут.

13

На самом дальнем участке заложили новую буровую. Саламатину надо было съездить туда вместе с Шутовым, да как на грех заболел шофер «газика», а попутного транспорта не предвиделось. Хотели уже отложить поездку, а тут Шутов вызвался:

— Давайте я за шофера. В свое время, на севере ездил. И права есть, только старые. Да тут автоинспектором не пахнет.

Саламатин помялся, покряхтел, недовольно поворчал, да очень уж надо было ехать — решился.

Дороги в песках не было. Рубчатый след тягачей впечатался меж барханов, да помятые, иссеченные гусеницами редкие кусты кандыма унылыми вехами отмечали путь к буровой.

Уже через полчаса стало ясно, что ехать с таким водителем не следовало — «газик» то глох на крутых подъемах, то дергался, точно подстегнутая кнутом лошадь. Но Саламатин сидел молча, только желваки на скулах выдавали его чувства — набрякли и дрожали каждый раз, когда Шутов переключал скорость или неумело делал разворот.

Видимо, шофер-доброволец и сам понимал, что взялся не за свое дело, но и ему ничего не оставалось, как крепиться и делать вид, будто все идет нормально. Он даже пропел с видимой беззаботной лихостью:

Эх, путь-дорожка, фронтовая. Не страшна нам бомбежка любая. Помирать нам рановато, Есть у нас еще дома дела.

Но тут машину так тряхнуло на ухабе, что он едва язык не откусил.

Доехали все же без особых происшествий. На буровой Шутов совсем воспрянул духом, шутил, смеялся, изображал этакого рубаху-парня. Действуя споро и ловко, проверил дизель, подрегулировал и сказал небрежно:

— Работает как зверь. Не подведет.

Когда тронулись в обратный путь, уже перевалило за полдень.

— Ну, домой дорога всегда короче, — бодро заявил Шутов.

Саламатин смолчал, и это Шутова обидело.

— А за что вы меня не любите? — спросил он напрямик, когда буровая скрылась из виду.

Неожиданным был вопрос. Саламатин посмотрел на спутника с интересом.

— Не понял, — признался он.

— А что тут понимать? — с обидой, со слезным надрывом выпалил Шутов. — Тут и понимать нечего: возненавидели меня с первого дня, как в управление пришел. Все волком смотрите. Шутов такой, Шутов сякой. И пьяница, и разгильдяй, и болтает всякое. Что, не так, что ли? А я вкалываю, как все, не считаясь… А если отбыл срок, так что мне — на всю жизнь клеймо?

У Саламатина даже мелькнула мысль: а не выпил ли он? Да нет, вроде бы трезвый. Или уж у него манера такая стала — привык по пивным пьяную душу изливать…

— Зря, вы, Шутов, этот разговор затеяли, — проговорил он с сожалением. — Любить-то вас в самом деле не за что.

— Ну конечно, Шутов замаранный, век ему не отмыться, а вы все чистенькие…

— Следите лучше за дорогой, — посоветовал примирительно Федор Иванович. — Ветерок вон поднимается, заметает… А путь у нас не близкий.

Долго ехали молча. Предзимняя пустыня распласталась вокруг — серая, скучная. Высокое еще солнце светило ослепительно ярко, и казалось непонятным, почему под его лучами земля остается холодной, словно бы мертвой. Но пустыня жила своей особой жизнью, по своим тайным законам, и, как всегда, нельзя было угадать, какой она станет через час. Закурившиеся было барханы могли предвещать и песчаную гибельную бурю. Саламатин вспомнил, как давным-давно, когда только-только приехал он в Каракумы, случилось с ними непоправимое и через много лет вызывающее прежнюю боль. С верблюжьим караваном шел он к буровой, когда вот так же закурились барханы, а потом пустыня точно вздыбилась, закрыла солнце, песком забила рот. «Держитесь за хвосты верблюдов», — была подана команда. Приятель Саламатина посчитал за унижение двигаться этаким способом, пошел напрямик — и сгинул, не нашли его… Ненужная гордость…

Однако в этот раз ветер только поиграл и утихомирился. Снова тихо стало вокруг, словно в зимнюю спячку залегла пустыня. Мысли Саламатина отвлеклись к текущим нескончаемым делам. О Шутове не думал он больше. А у Шутова сменилось настроение, он уже жалел, что не сдержался, когда на него «накатило».

«Истеричка, — ругал он себя, — его, видите ли, не любят… А нужна тебе их любовь? Как собаке — карман… Предлагал же сосед по нарам выколоть на груди: „Нет в жизни счастья“. Не надо было отказываться. Такая метка в самый раз: чего нет — того нет. Может, прав этот американец Билл Грэм? „Надо взрастить плоды духа в своей жизни — через это и к счастью придешь…“» Он стал вспоминать, что вычитал в книжке. «У христиан есть один компас — священное писание», — изрекал проповедник. Пробовал Шутов подступиться к Библии — занудство одно, не выдержал. «На кой ляд мне все это? — думал он. — Лет эдак пятьсот назад — все это за чистую монету принимали. А сейчас-то кто поверит? Какой уж тут к черту компас!»

Но, думая так, он понимал, что от Иринархова уйти не хочет. Нужна ему была эта зацепочка. На всякий случай, мало ли что…

Машину вынесло на бархан, а тот вдруг пополз под колесами, посыпался куда-то, потек песчаной небыстрой рекой. Шутов судорожно стал выворачивать руль, но «газик» вышел из повиновения, не слушался, его засасывало точно в полынью.

— Прыгайте! — завопил Шутов.

Но было уже поздно. Мотор вдруг заглох, и стало слышно, как скрежещет и лязгает железный остов покатившейся по склону машины. А когда она замерла внизу, в ложбине, удивительная тишина застыла над местом аварии.

В первое мгновение Саламатину подумалось, что он ослеп и оглох. Но тут же явственно услышал: где-то журчит вода — тонко так, спокойно, деловито, на одной невысокой ноте. «Из радиатора, — подумал он и тут же усомнился. — Или бензин?..»

— Жив,